Лавров преподавал в сельской школе русский язык и литературу, но, кроме того, хорошо знал немецкий язык и, бывало, наезжая в Калугу или в Москву, покупал в букинистических магазинах книги на немецком языке и пополнял ими свою домашнюю библиотечку. В свободные вечера, водрузив иа нос старенькие очки, он читал эти книги — и сентиментальные романы из жизни немецкого бюргерства, и стихи и поэмы Шиллера и Гете, — уносясь в далекий мир прошлого.
С Курбатовым у Лаврова издавна установились сдержанные, но вполне корректные, даже дружелюбные отношения. При всей своей нелюдимости и нежелании сближаться с людьми старик охотно делился с бывшим коллегой, ставшим секретарем райкома, сведениями о немецких «новинках», вернее, «старинках», которые ему удавалось добывать, и даже однажды затащил Александра Михайловича к себе в дом и продемонстрировал ему всю свою библиотеку.
Лавров и Курбатов поздоровались и разошлись. И тут-то у Александра Михайловича родилась мысль о том, чтобы привлечь Лаврова к подпольной работе, использовав и его «кулацкую» характеристику, и его знание немецкого языка. Во враждебность Лаврова Курбатов не верил, как педагога, ценил и вообще считал его неплохим человеком. Конечно же, старик из Угодского Завода никуда не уедет, с немцами сможет установить хорошие отношения и даже пойти к ним на службу. Да, да, на службу — не в роли учителя, а в роли хотя бы переводчика. Почему бы не устроиться ему в какой-нибудь немецкий штаб, или в комендатуру, или в гестапо переводчиком! Такой переводчик, если захочет, сможет оказать немало услуг партизанам и подпольщикам.
Посоветовавшись с Гурьяновым, Курбатов в тот же вечер постучался в дверь дома Лаврова. Старик, церемонно поклонившись, провел неожиданного гостя в небольшую комнату, заваленную книгами, и, как всегда, не поднимая головы, предложил садиться.
— Не помешал? — спросил Курбатов, усаживаясь на скрипучий стул.
— Нет, почему же… Просто удивлен. Обычно меня начальство вниманием не балует.
— А вы не считайте меня начальством… Хотя, честно признаюсь, пришел к вам по делу.
— Я так и предполагал. — Лавров закашлялся и, пока кашлял с шумом и хрипом, искоса наблюдал за гостем. — Значит, по делу?
— Да, Николай Иванович… Мы с вами старые знакомые, я всегда уважал и ценил вас и вот теперь в трудное, лихое время хочу обратиться к вам за помощью.
— Гм… гм… Я же кулак, а может, даже антисоветский элемент… Так, кажется, про меня некоторые изволят выражаться?
— Все это — чепуха! — твердо сказал Курбатов. — Вы же знаете, что мы этой болтовне не верили и никогда вас не беспокоили. А теперь эта болтовня может и пригодиться.
— Понимаю, — медленно протянул после некоторой паузы Лавров. — Бывший кулак, поклонник немецкой культуры — кому же, как не ему, ждать от фашистов милостей, чести и почета!
— Вы угадали. Именно так я и думая.
— А не думали ли вы, уважаемый Александр Михайлович, что я все же русский, советский человек и мне моя земля, моя Родина дороже фашистской чести, будь она трижды проклята!
— Я в этом абсолютно уверен… Иначе не пришел бы к вам.
— Спасибо… Еще раз спасибо, что верите… Это, знаете ли, очень дорого… — Лавров разволновался, полез в карман за платком и долго кашлял и сморкался. Успокоившись немного, он тихо спросил: — Только чем я, старый да больной, могу быть вам полезен?
— Многим, Николай Иванович, очень многим. И прежде всего тем, что вы останетесь в Угодском Заводе и, когда придут фашисты, постараетесь заслужить их внимание и доверие.
— А я, по правде сказать, надумал эвакуироваться.
— Вот этого как раз и не следует делать. Вам надо остаться здесь, дома.
Лавров поднял голову, что он делал крайне редко, и испытующе поглядел на Курбатова.
— Задание дадите? — прямо спросил он.
— Дадим… Если согласитесь…
— А если я обману вас, предам?
В его вопросе прозвучали вызов и надежда.
— Нет, не обманете и не предадите. Мы вам верим и на вас надеемся, — ответил Курбатов, подчеркивая слово «мы».
— Кто это — мы? — снова спросил Лавров.
— Советская власть. Партия. Давайте говорить прямо, без обиняков: хотите вы нам помогать или не хотите?
Николай Иванович переплел пальцы рук и сжал их с такой силой, что хрустнули суставы, а кончики пальцев побелели. Он прикрыл глаза и долго молчал. Курбатову, пристально наблюдавшему за своим собеседником, на мгновение показалось, что он напрасно пришел сюда и затеял весь этот разговор. Но уйти, не получивши ясного ответа, уже нельзя было, и Александр Михайлович повторил свой вопрос:
— Хотите вы нам помогать или не хотите? Если не хотите — не беспокойтесь, я просто извинюсь за неудачный визит и уйду. И никто вас и пальцем не тронет. Гарантирую! А если хотите — давайте договариваться. На честное слово. На совесть. Без клятв я подписок.
Старик глубоко вздохнул и после небольшой паузы заговорил:
— Знаете, Александр Михайлович, вы даже сами не представляете, что вы сейчас со мной сделали… Перевернули, вывернули наизнанку и поставили лицом к лицу с собственной совестью… Не подумайте, что болтлив, но сейчас я испытываю потребность поделиться с вами своими мыслями… То, что вы мне предлагаете, — дело нелегкое, опасное, а я, конечно, не герой. Вы ждете от меня ответа, а я, как вам, наверное, кажется, колеблюсь. Может быть, и колеблюсь, не знаю… Но, поймите, бывает с человеком так: живет он обыкновенной, рядовой, серенькой жизнью, выполняет служебные обязанности, ест хлеб свой насущный и к концу дней своих начинает сознавать, что сделал он в сущности очень, очень мало. Революция, героика, романтика, кипение жизни — все это шло как-то мимо, само по себе, а он, этот человек, жил посреди кипения тоже сам по себе.
Курбатов внимательно слушал, не перебивая.
— И вот неожиданно наступает момент, когда человек может все перевернуть, все исправить и закончить свою жизнь совсем по-другому… Во всяком случае, достойно… Знаете, как у Николая Островского сказано, чтобы не было мучительно больно… И так далее… Так вот, пришел, кажется, и мой такой час… Вы как сказали, без клятв и подписок?
— Да.
Старик приложил руку к сердцу и, сдерживая торжественную дрожь в голосе, промолвил:
— А я готов и с клятвой, и с подпиской. Слушаю вас, Александр Михайлович.
Курбатов облегченно вздохнул и в знак признательности тронул собеседника за руку.
— Учить вас не буду, а просьба наша, если хотите, задание такое. Когда придут немцы, сделайте все, чтобы стать переводчиком в штабе или комендатуре.
— Вы уверены, что в Угодском Заводе расположатся столь высокие учреждения?
— Предполагаю. На худой конец, какая-нибудь канцелярия или управа будет. Поступите переводчиком, добейтесь доверия.
— А дальше что?
— Все, что узнаете, услышите, прочитаете, будете передавать нашим людям, которых я к вам буду посылать.
— Из неизвестного далека?
— Да… Со всех неизвестных вам мест. Кроме того, мы условимся, где вы сможете оставлять для нас свои письменные сообщения.
— Хорошо… Только неопытен я в таких делах.
— И я тоже… Обстоятельства научат… Я вас не тороплю. Подумайте, посоветуйтесь еще раз со своей совестью, а завтра я к вам загляну за окончательным ответом.
— Зачем откладывать на завтра то, что можно и должно решить сегодня! Считайте, что я ответ вам уже дал. Единственное, что меня беспокоит, — люди будут меня ненавидеть и плевать мне вслед.
— Может быть, дорогой Николай Иванович. Скорее всего, что так. Но ради дела придется потерпеть. Ведь не навечно же фашисты сюда придут. Скоро их вышибут отсюда, и тогда вам народ спасибо скажет.
Когда Курбатов уходил от Лаврова, ночь уже накрыла село плотной черной пеленой. Из окна лавровского домика светился огонек настольной лампочки. Оглянувшись, Курбатов подумал, что в темноте фашистской оккупации, наверно, множество таких огоньков будут светить партизанам и подпольщикам, всем советским людям, напоминая, что час их освобождения близок. От нахлынувшего радостного чувства Александр Михайлович даже начал насвистывать какой-то мотив, чего с ним раньше никогда не случалось.
С Мякотиной пришлось выдержать «бой». Она просила оставить ее в районе на подпольной работе в любом месте и в любой роли, настаивала, требовала и, наконец, обиделась.
— Что же я в трудный для партии момент все брошу и эвакуируюсь, как домашняя хозяйка?
— Эвакуируются не только домашние хозяйки, — уговаривал ее Курбатов. — Отвезете в Москву учетные карточки коммунистов, а там решат, как вас использовать. Впрочем, о чем толковать — решение бюро состоялось.
Мякотина скрепя сердце подчинилась.
Труднее оказалось сладить с инструктором райкома Татьяной Бандулевич. Молодая, энергичная, наполненная желанием быть на переднем крае борьбы, она категорически заявила, что ее место здесь, в подполье, и ни о каком отъезде она и слушать не хочет. В кабинет Курбатова она вошла быстрой, стремительной походкой, с блестящими глазами и упрямым выражением лица, готовая к резкому, решительному разговору. Но, встретив мягкий, улыбчивый взгляд Курбатова, сразу же успокоилась, притихла и даже как будто застыдилась. Это почему-то поколебало решимость секретаря. Бандулевич, конечно, очень подходящая кандидатура для работы в Угодском Заводе и селах Величковского сельсовета. Но чувство тревоги и беспокойства за судьбу этой девушки удерживало Курбатова от окончательного решения. Уступишь ее просьбам, согласишься и, не дай бог, погубишь и ее и порученное дело. Как же быть? Какое решение принять?
